70.
В 1864 году, летом, прибыл к
нам в село молодой человек, лет 25-ти, рассказывает один приходской священник,
и поселился в чистеньком домике. Этот господин сначала никуда не выходил, а
недели через две я увидел его в церкви. Несмотря на молодые лета, лицо его было
помято, морщины кое-где легли целыми складками и невольно говорили, что не без
бурь и потрясений прошло его юношество. Он стал часто посещать нашу церкву, и
не только в праздники, но и в будни можно было его видеть молящимся где-нибудь
в углу при слабом мерцании лампадки. Он всегда приходил рано, уходил позднее
всех, и каждый раз с каким-то особенным благоговением целовал крест.
Вот что передает о себе этот молодей
человек. Отец мой был мелкопоместный помещик в Я-ской губернии, Д…уезда. Принадлежала
ему одна деревенька. Тихо, плавно текла моя жизнь, и я был примерный ребенок. Но
вот мне исполнилось десять лет, и я поступил в одно из среднеучебных заведений.
Тяжело было мне привыкать к новой жизни. В заведении я уже не слышал более того
теплого, истинно религиозного наставления, какое мне давали дома на каждом
шагу.
Сначала я был религиозен и
часто молился, но эта молитва была нередко причиной насмешек моих товарищей. Все
воспитанники этого заведения без надзора родителей были страшными кощунами, и
их язвительные насмешки сыпались градом на мою голову за мою религиозность. Поддержки
у меня не было, и моя охота к молитве слабела с каждым днем. Сначала потому,
что я стыдился товарищей, а потом опущение молитвы обратилось уже мне в
привычку.
Я пристал к моим товарищам, и
молитва уже более никогда не приходила на ум. Беседы и разговоры наши были
самые грязные, богопротивные. Насмешки над Священным Писанием, над
богослужением, над усердием и религиозностью некоторых священников и простого
народа, - вот что было постоянным предметом наших разговоров. Сначала меня
коробило от всего этого. Потом время и общество притупили во мне и это последнее
проявление доброго, остаток домашнего воспитания. Но все-таки, как я ни опошлился
в этой среде, во мне было сознание того, что я грешу перед Богом. А между тем я
продолжал делать то же, что и товарищи.
Время шло. Я перешел в
последний класс и тут-то окончательно совершилось мое падение. Прежние насмешки
над священными обрядами и религиозностью людей перешли в полное осмеяние всей Божественной
религии. Я сделался отъявленным материалистом. Бытие Бога, бессмертие души,
будущая загробная жизнь – все это я считал порождением фантазии и зло смеялся
над всем. Крест – это орудие нашего спасения, я сбросил с себя и с каким-то
презрением смотрел на него… Когда я стоял в церкви по приказанию начальства,
как я издевался, как смеялся над отправлением Божественной службы! Когда наступали
постные дни, я нарочно старался поесть скоромного, чтобы показать полное
презрение к церковным постановлениям. Святые иконы, жития святых были главными
предметами моих насмешек. Всегда перед принятием Св.Таин, я старался хоть
чего-нибудь поесть и потом уже шел к причастию. Одним словом, в эту пору я был
каким-то извергом, а не человеком.
Но вот наступило время выхода
моего из заведения, и тут-то я ринулся со всей силой в бездну погибели, и
много, много я увлек за собой чистых, невинных душ!..
В один год померли от холеры мои добрые родители. И их-то
теплая молитва перед престолом Всевышнего, должно быть, повела к исправлению их
сына. По получении известия о их смерти, я отправился в село к ним на могилу. Странно:
как я ни опошлел, как ни смеялся над всеми святыми чувствами человека, все-таки
привязанность к родителям осталась, и холодный развратный ум уступил голосу
сердца – желание побывать на могиле - и не осмеял его. Это я приписываю
особенному действию Промысла Божия, потому что эта поездка на родину была
началом моего исправления. Приехавши в родное село, я спросил церковного
сторожа, где могила таких-то и, не думая перекреститься на церковь, отправился
к указанному месту…
Вот уже могила от меня в шагах
десяти, вот уж я вижу свежую насыпь, но …вдруг потемнело у меня в глазах,
дыхание захватило, голова закружилась, и я упал без памяти на землю. Не знаю,
что со мной тут было, только я пришел в сознание уж в квартире, нанятой моим
слугой у одного крестьянина. Из рассказов его я узнал, что все окружавшие меня
думали, что со мной удар. Потому что я был без памяти, с багровым лицом и пеной
у рта. На другой день я встал однако совершенно здоровый и, как ни ломал
голову, не мог объяснить себе, отчего со мной сделался такой припадок.
Потом я опять в те же часы дня
отправился на могилу. Но каково мое было удивление, когда и в этот раз
случилось со мной то же, что вчера. Думая, что меня постигла падучая болезнь,
периодически возвращающаяся в известные часы дня, я на третий день остался дома
и припадка не было. Но когда я пошел на четвертый день и стал только
приближаться к могиле, прежний припадок снова повторился. Вставши утром на
другой день, я встретил своего слугу каким-то испуганным и боящимся меня. После
я узнал, что он тут же порешил, что в этих припадках что-то не доброе, и что я
должно быть слишком грешен, коли Господь не допускает меня до могилы родителей.
Счастливее меня он тогда был. У него была вера в Промысел, вера в Бога, а я был
жалкий человек, и не хотел во всем признавать перста Божия.
Впрочем, меня довольно
озадачили эти странные припадки, и я послал на ближайшую станцию за доктором. Доктор
обещался прибыть на другой день и, в ожидании его, я уснул часов в 12 ночи. Утром
я проснулся рано, и Боже мой! Страшно вспомнить: я не мог пошевелиться, язык не
повиновался, я лежал весь расслабленный, тело мое было все в огне, губы высохли,
я чувствовал страшную жажду и окончательно упал духом.
Явился доктор, осмотрел меня и
дал лекарства без затруднения, но потом долго просиживал около меня, кусая губы.
И однажды, после шестинедельного лечения написал мне на бумаге: «Имея дело с
мужчиной, я всегда открыто говорю о его болезни, как бы она ни была опасна. Ваша
болезнь необъяснима, несмотря на мои усилия понять ее, поэтому, не предвидя
успеха от трудов моих я оставляю вас ждать, когда она сама собой откроется». Каков
же был мой ужас, когда меня оставляла человеческая помощь, на которую я только
и надеялся! У другого есть надежда на высшую помощь, но ее отверг мой
развращенный ум. С каждым днем болезнь моя усиливалась и осложнялась: на теле
появились прыщи, которые перешли в гнойные раны, от них несся смрадный запах. Я
не знал, что и делать. Целые ночи я не спал и не находил себе покоя.
Но вот однажды, только что я
стал засыпать, вдруг чувствую в своей руке чужую
руку. Я вздрогнул, раскрыл глаза, и, Боже мой! Передо мной стояла моя
мать. Я не мог вообразить, каким образом она очутилась передо мной… Да ведь она
умерла, подумал я, как же она явилась мне? А между тем сердце билось во мне. Мать
моя была вся в белом, и только в одном месте виднелось черное пятно. Лицо ее
было сумрачно, и она была вся в каком-то полумраке.
«Я твоя мать», - начала она, - «твои
беззакония и твоя распутная жизнь, полная неверия и безбожия дошли до Господа,
и Он хотел истребить тебя, стереть с лица земли. Ты не только погубил себя, но
даже запятнал и нас. И это черное пятно на моей душе твои тяжкие грехи. Господь,
говорю, хотел поразить тебя. Но отец твой и я молились перед престолом
Всевышнего о тебе, и Он захотел обратить тебя к Себе не милостью, потому что ты
этого не мог понять, а строгостью. Он знал, что одна могила наша для тебя
дорога здесь, и потому не допустил тебя к ней, поражая сверхъестественной
болезнью, дабы ты признал над собой высшую силу, тобой отвергнутую. Но ты не
обратился. Потом Господь послал меня к тебе. Это последнее средство для твоего
исправления. Ты не признавал Бога, будущей жизни, бессмертия души, - вот же
тебе доказательство загробной жизни: я умерла, но явилась и говорю с тобой. Уверуй
же в отрицаемого тобою Бога. Вспомни твою мать, которая, жизни не жалея,
старалась сделать из тебя истинного христианина!» С этими словами лицо ее более
помрачилось, раздались в комнате рыдания ее, и потрясли всю мою душу…
«Еще раз заклинаю тебя, -
продолжала мать, - обратись к Богу. Ты не веришь и, может быть, думаешь
объяснить мое явление тебе расстройством твоего воображения, но знай, что твои
объяснения ложны, и я своим духовным существом теперь предстою пред тобою. И в
доказательство этого, вот тебе крест, отвергнутый тобой. Прими его, иначе
погибнешь. Уверуй, и твоя болезнь исцелится чудесным образом. Погибель и вечный
ад тебе, если ты отвергнешь меня!» Так сказала мать, и скрылась. Я опомнился и
увидел в руке своей маленький крестик.
Все это до самой сокровенной
глубины потрясло мою душу. Совесть поднялась со свей силой. Прежние убеждения
рушились и я в минуту, кажется, переродился. Какое-то сладостное, непонятное чувство
у меня явилось в груди. И я хотел уже поблагодарить Бога за Его милость, но в
эту минуту вошел мой слуга с чайной чашкой, наполненной водою. «Испей-ка,
батюшка, может и полегче будет. Это святая водица с животворящего креста», -
проговорил он. Я с радостью принял его предложение и, приподнятый им, выпил
воды.
Господи! Не могу без волнения
вспомнить этой чудной минуты. Я тут же почувствовал себя здоровым: члены стали
повиноваться, язык стал свободно говорить, на месте струпов остались одни
только пятна… Я встал и первым моим делом было помолиться перед образом,
который принес слуга. После этого я пошел в церковь и там молился, и сколько
было искренности в этой непритворной молитве! Тут же я отправился на дорогую
могилу, целовал ее и плакал, и эти горячие слезы омывали прежнюю мою жизнь и
были раскаянием блудного сына. (Нижегород. Епархиал. Ведом. 1865 г. № 24).
Комментариев нет:
Отправить комментарий